Выбор Марии
Эта осень в Париже проходит под знаком Марии Каллас. Легенда великой дивы продолжает волновать новые поколения меломанов. Сред и самых деятельных поклонников певицы оказался молодой французский кинорежиссер Том Вольф, успевший за четыре года издать несколько книг о Каллас, организовать грандиозную выставку Maria by Callas и снять документальный фильм, весь построенный на неизвестных видео- и киноматериалах.
Вначале была книга. Огромный и внушительный том вроде тех, что еще выпускает французское издательство Assouline. Книга как атрибут интерьера, как некий памятник из глянцевой бумаги, упакованный в атласный переплет. Ей даже не книжные полки полагаются, а некие массивные пьедесталы, чтобы медленно листать, страницу за страницей, смакуя запах типографской краски и разглядывая шрифтовые изыски. Альбом о Марии Каллас, самой великой из великих оперных див ХХ века. Свои электронные ридеры припасите для звезд попроще. По статусу Каллас полагается только этот люкс ручной работы, только величественная тяжесть фолианта, который уже на выходе объявлен библиографическим раритетом.
По редакторской привычке ищу, кто автор. Имя мне ничего не говорит – Том Вольф. Представляю себе седого дедушку, который в младенчестве слышал Каллас, а после этого долгие годы не мог отделаться от наваждения детства и вот отгрохал этот полиграфический монумент. Но это еще не все.
В Париже осенью открылась большая выставка, посвященная Марии Каллас. Место новое, еще не слишком обжитое, называется La Seine Musicale – большой музыкальный комплекс, куда от центра на метро добираться не меньше получаса, а на такси по парижским пробкам – и того дольше. Но ради Каллас можно преодолеть и не такие расстояния.
Приезжаю, подхожу к афише, чтобы пробежать глазами, кто куратор выставки, и снова – Том Вольф. Откуда он взялся? Сколько ему лет? Кем приходится певице?
Каллас умерла сорок лет назад. Наследников, как известно, у нее не было. Кто сейчас будет во всем этом рыться, искать улики, жить страстями, угасшими еще в прошлом веке? Но появляется некий Вольф, и вот тебе фолиант в коробке, и выставка, и вот уже имя Каллас снова не сходит с афиш, с журнальных и газетных полос. А в декабре на парижские экраны выходит документальный фильм Maria by Callas. Как нетрудно догадаться, и тут без Тома Вольфа не обошлось.
Мы все в той или иной степени заложники придуманных мифов. Людям привычно жить в окружении легенд, знакомых с детства. Их тайное покровительство и постоянное присутствие подменяет нам зачастую живые связи и подлинное общение. Маленькие домашние алтари в их честь, разные годовщины и дни памяти – это попытка отстраниться от реальности, которая нестерпимо груба, попытка приблизиться к абсолюту, как бы далеко он ни обретался и ни был недоступен. Поэтому пафос сохранения и сбережения культуры прошлого мне хорошо понятен. Но тут какая-то совсем другая история. Глобальная история страсти, которая буквально захватывает сразу, как только переступаешь порог первого полутемного зала и идешь по извилистому лабиринту судьбы Марии Анны Софии Кекилии Калогеропулу, более известной под именем Марии Каллас. Тут дело не только в изысках дизайна и содержательности экспозиции, хотя все подобрано со вкусом и дотошной музейной тщательностью: вот свидетельство о рождении, вот первая афиша с ее именем, вот фото, на котором она выглядит аппетитной толстушкой в белой нейлоновой кофточке. Типичная секретарша в офисе средней руки. Неужели она была такой когда-то? Да, была. И впервые вышла на сцену, наряженная в какие-то бесформенные балахоны или утопающая в кружевных турнюрах по оперной моде тех лет, похожая в них на всех провинциальных примадонн разом. Но голос…
В этом и состоит главное know how выставки: ты подносишь маленький транзистор к узкой щели в стене, и у тебя в наушниках начинает звенеть и вибрировать голос Каллас. Вначале сквозь помехи и царапание патефонной иглы, потом записи станут чище и технически совершеннее, потом приобретут объем и стереозвучание.
Но, в сущности, это не имеет большого значения. Мы как завороженные идем на ее голос, как сквозь темный лес. Он манит, волнует, пугает, обещает неземные радости, требовательно зовет из тьмы. В нем нет безмятежной сладости бельканто. На дне его слышится какая-то полынная горечь. Иногда он кажется хрупким и ломким, как хрусталь, а иногда зычным, как полицейская сирена. Но это голос, которому нельзя не подчиниться. И вот один «Трубадур», а потом второй, третий… И «Медея» 1953 года под управлением Бернстайна звучит совсем иначе, чем четыре года спустя в Ла Скала. И сорок пять минут «Нормы» – чистое блаженство для меломана. А еще «Тоска» в Гранд-опера, убийство Скарпиа. И эти три глухих крика, как три удара ножом по самую рукоятку: Muori, Muori, Muori. Как это у нее получалось на сцене, если даже сейчас в записи прошибает озноб? Непонятно.
Или сцена сумасшествия в «Лючии ди Ламмермур» в легендарной берлинской постановке 1955 года, когда дирижировал Герберт фон Караян. Завораживающее пение городской безумицы, рвущее, изматывающее душу. Ты буквально видишь, как под воздействием великой музыки эта женщина меняется, преображается у нас на глазах. Не пресловутая диета или проглоченный, по легенде, солитер, а именно музыка делает Каллас ослепительно прекрасной. С этим ее чувственным ртом, запрокинутым профилем, похожим на клюв хищной птицы, с этими неописуемыми глазами, трагическими, всевидящими, всезнающими. Что она там прозревала в своем недалеком будущем? Какая тайна ее терзала? На что надеялась?