Борис Савинков
Портретная галерея Дмитрия Быкова
1.
Даже и сто лет спустя — а во дни столетия двух русских революций 1917 года о Савинкове наверняка вспомнят многократно — разобраться в его фигуре непросто, и не в литературных его талантах тут проблема. Начнем с того, что Савинков никакой не писатель: для писателя биографические обстоятельства все-таки вторичны, не ими он интересен. Литература — побочный эффект его основных занятий, которые верней всего будет определить как политический террор (со смыслом этого понятия нам предстоит разобраться отдельно). Его проза представляет интерес лишь как косвенная, то есть замаскированная, автобиография террориста. Почему так вышло? Ну, вероятно, в первую очередь потому, что настоящие писатели в террор не идут, они слишком во многом сомневаются, проникать в чужую душу им некогда, а в свою страшно.
Проза Савинкова — сочинения нового человека, безусловно и безупречно оригинального; это такое порождение русской реальности, больное, парадоксальное, очень интересное, в том числе для себя. Он пытается отрефлексировать, что же он такое, — рефлексия, в отличие от морали, универсальна и всем присуща. Именно любопытство по отношению к себе было главным стимулом его сочинительства, главным мотивом его прозы: действую, а сам наблюдаю и не совсем понимаю, как это я так действую и ничего мне за это не делается. А?!
В моей теории литературных инкарнаций нет ничего мистического — просто в одни и те же времена появляются сходные типы. Писатель-террорист, создатель эффективной боевой организации, воспитатель молодежи, любитель риска и в некотором отношении большой пижон, известный в литературе под псевдонимом, — это повторилось почти буквально; любопытно, что настоящая фамилия Лимонова как раз Савенко. Просто Лимонов как раз писатель par excellence, и НБП скорей побочное, а не основное его занятие; стало быть, душа этого типажа эволюционирует именно в сторону эстетики, все больше интересуется писательством, а не разнообразными поводами к нему. Но доминирующая эмоция одна — изучение нового антропологического типа на собственном примере, иногда с любованием, иногда с ужасом, чаще всего с холодноватым любопытством: как это я вот такой? И пишут они, конечно, только о себе, из личного опыта, поскольку главная задача состоит в разнообразном запечатлении себя. «Я в мыслях подержу другого человека чуть-чуть на краткий миг... и снова отпущу. И редко-редко есть такие люди, чтоб полчаса их в голове держать. Все остальное время я есть сам. Баюкаю себя — ласкаю — глажу...»
Савинков этим и занимался. Просто лимоновской самоиронии, да и лимоновского пластического дара у него не было вовсе. Но стихи он писал (так и тянет сказать «стишки он пописывал»). С Лимоновым, конечно, никакого сравнения, но на уровне тогдашнего мейнстрима:
Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает
И жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают.
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не будет уже того господина,
Который называл себя: я.
Этот господин в котелке,
С подстриженными усами.
Он часто сидел между нами
Или пил в уголке.
Он родился, потом убил,
Потом любил,
Потом скучал,
Потом играл,
Потом писал,
Потом скончался.
Я не знаю, как он по имени назывался
И зачем свой путь совершил.
Одним меньше. Вам и мне все равно.
Он со всеми давно попрощался.
Когда принесут мой гроб,
Пес домашний залает
И жена поцелует в лоб,
А потом меня закопают.
Глухо стукнет земля,
Сомкнется желтая глина,
И не будет того господина,
Который называл себя: я…
Впрочем, известное сходство есть — не только тематическое, но даже и формальное. Чему учится душа в перерывах между воплощениями? В России, по крайней мере, она учится писать, потому что, кроме литературы, тут ничего по-настоящему интересного не происходит.
2.
Как и у всех писателей, для которых писательство не было самоцелью — а служило лишь попыткой разобраться в себе или самооправдаться, — в Савинкове интересней всего не тексты, а биография. Биография была действительно бурная и столь путаная, что полноценной книги о нем мы до сих пор не имеем, а пора бы. Лучшую статью о нем — в качестве предисловия к перестроечному (1990) переизданию романа «То, чего не было» — написал историк и прозаик Юрий Давыдов, к ней и сегодня нечего добавить. Савинков прожил сорок шесть лет. Родился в Харькове 19 (по старому стилю) января 1879 года. Детство и юность провел в Варшаве, где отец служил товарищем прокурора. Отец умер в лечебнице для душевнобольных, старший брат, тоже революционер, покончил с собой в ссылке. Первым браком автор «Коня бледного» был женат на дочери Глеба Успенского, тоже умершего в состоянии умопомешательства. Я не хочу тем самым показать анамнез и среду Савинкова как пространство сплошной патологии, просто концентрация безумия вокруг него в самом деле показательна; вообще три лейтмотива русской жизни начала ХХ века — суициды, сумасшествие, террор — в его биографии представлены изобильно, но это делает его не патологическим, а скорее типическим случаем. Первый арест — 1897 год, за участие в революционных кружках; потом еще три кратковременных ареста и ссылка в Вологду, откуда он сбежал в Женеву. За границей он примкнул к эсерам и вошел в БО — легендарную «Боевую организацию», которая у Акунина элегантно переименована в БГ («Боевую группу»). Возглавлял ее Евно Фишелевич Азеф, персонаж изумительный. Наиболее подробный и основательный очерк о нем написал Алданов, к этому тексту я и отсылаю читателя. Провокатор был самым популярным героем русской словесности Серебряного века, наряду с террористом. Достоевский увидел бесовщину русской революции, но не увидел ее святости. Соответственно одни — как, скажем, Гиппиус — увидели в террористах святых новой религии, апостолов новой веры, заинтересовались их опытом, похожим на религиозный, а другие — поумней и поосторожней — поняли, что правоты нет ни за революционной, ни за охранительной стороной. И революционеры были довольно плоскими людьми, рыцарями одной идеи, и консерваторы были не столько защитниками старых ценностей, сколько трусами или карьеристами. Ситуация эта всегда сопутствует кризису эпохи, концу исторической парадигмы, когда все хороши, — но в России она еще и повторяется, и этот регулярный повтор дополнительно способствует вырождению. Скажем, члены НБП в последнее время активно эволюционируют в сторонников Донбасса и даже местных бойцов, при этом можно поверить в благородство их побуждений, но согласитесь, что «Русский мир» в качестве вдохновляющей модели несколько плоше и площе всемирного братства. Именно поэтому провокатор как надсхваточная фигура, двух станов не боец, толком не знающий, на чьей он стороне, становится столь привлекателен для писателя: нельзя же всерьез обожествлять эсеров и тех, кто ловит эсеров! Понимающему, думающему человеку путь один — если не в эмиграцию, то в провокаторы. Некоторые действительно так думали, это было даже модно.