Afternoon Seasons of lifeСтиль жизни
Юрий Сапрыкин: «Все было на драйве, на кураже, на преодолении собственного невежества и непонимания»
Выпускник философского факультета МГУ, журналист, экс-главный редактор журнала «Афиша» Юрий Сапрыкин сегодня — одна из немногих публичных фигур, с кем можно отрефлексировать прошлое, вспомнить историю медиа, роль поколения пятидесятилетних и даже попробовать заглянуть в будущее.
Я часто думаю о том, что вашему поколению повезло чуть больше нас, сорокалетних. Вы успели застать относительно хорошее советское образование в школе, а в девяностые, при всех их противоречиях, были уже студентами, почти взрослыми людьми.
Вы немного идеализируете школу конца 80-х. Вспоминал недавно школьный английский — у меня волосы дыбом на голове вставали: как вообще из этого можно было выйти к более-менее свободному без словаря. Нет, уровень школьного образования был довольно драматический, по крайней мере не в Москве, а в моем Новомосковске. Как и сейчас, все зависело от учителей. Когда попадались хорошие люди, увлеченные своим делом, это было большое везение. Когда они не попадались — увы.
Где-то повезло. Моя учительница литературы — благодаря ей многое в жизни сложилось именно так, а не иначе. Я ей много чем обязан. И знаниями, и просто доверием, которое придавало силы.
А в МГУ, во время учебы на философском факультете?
Что до университета, мы поступили как раз в тот момент, когда менялись названия предметов. То есть мы начинали учить диалектический материализм и исторический, а через год они превратились в теоретическую философию и, соответственно, социальную. И вместе с названиями менялся смысл этого образования. Наверное, года на два раньше более-менее все выпускники шли еще на партийно-комсомольскую работу. А года на два позже — в Фонд эффективной политики. Мы попали в тот промежуток, когда у этой специальности не было особенных перспектив, только чистый интерес к знанию. Проблема в том, что вокруг началась дико бурная во всех отношениях жизнь, много веселья, что не всегда шло на пользу учености. Но что касается моих младших коллег, которые сразу шли в политтехнологи, то я рад, что такого искушения у меня не было.
Когда начались 1990-е, мне было 9 лет, я хорошо помню это ощущение — словно открыли обе створки окна и подул свежий ветер. Сложностей было много, но главным оставалось чувство невероятной свободы.
Для меня тоже. Но это все сильно зависело от того, в каком возрасте и в каком социальном статусе ты это время застал. Иногда мы начинаем вспоминать это время с моими университетским знакомыми, я говорю: «В магазинах ничего не было». А мне отвечают: «Чего не было? Вообще такого не помню».
Еще раз повторю: всё было настолько весело, что совершенно не обращал внимания, какие огурцы продаются в магазинах. Но не у всех. Когда я, например, поехал на сборы после военной кафедры и разговаривал там с офицерами более-менее моего возраста, то ничего веселого в их жизни не было. Огромное количество людей, для кого 1990-е годы — это время чудовищной бедности, унижения, профессиональной деградации, потери смысла. Возможно, то, что происходит сейчас, это тоже отложенный эффект. Часто можно встретить такой публицистический вопрос: почему российское общество охватил ресентимент? Да вот потому, он не с Луны свалился. Понятно, что эту травму 1990-х часто использовало начальство в разных своих прагматических целях, но самой травмы это не отменяет. Та пружина, которая сейчас распрямляется, была натянута тогда. Но нам, безусловно, повезло. Мы были в том возрасте и в той социальной группе, которая получила от этого максимум возможностей. Ну не максимум — по сравнению с людьми из большого бизнеса. Но люди из медиа — это вторые по значимости, кому в это время стало жить хорошо.
Вы всегда особенно выделяете 1999-й. Год появления «Афиши», «Нашего радио» и новой надежды. Почему это так?
Если говорить про медиа и культурные институции, то с кризисом 1998 года все просто ударилось о дно. Перестали платить зарплату, заморозили банковские счета, закрыли какие-то проекты. И вдруг вместо того, чтобы валяться в депрессии, все начали резко делать что-то новое. Где-то с конца 1998-го до начала 2000-го был короткий период просто невероятной энергии. Пошла волна, которая всех заставила что-то делать.
Было ощущение, что сейчас закончится надоевшая эпоха президента, который «ни жив ни мертв», знаем про него только, что у него рукопожатие крепкое и что он работает с документами. Эпоха, связанная с Чечней, приватизацией, социальным расслоением и резким обнищанием. Придет что-то новое, и оно должно быть другое — энергичное, немногословное, бодрое и так далее. Надежда, что сейчас и в политике, и в культуре новое, давала силы что-то делать. При этом многие вещи, которые тогда возникли, были попыткой найти новый язык. «Наше радио» не было клоном «Русского радио», «Афиша» не была клоном уже сложившегося тогда глянца или журнала «ОМ». Все начали говорить на каком-то другом языке.