Петр Гейбер: Роман как любовная связь. Памяти Екатерины Николаевны Вильмонт
16 мая ушла из жизни Екатерина Вильмонт — литературный переводчик с немецкого, автор 80 книг беллетристики. Своими воспоминаниями о Екатерине Николаевне со «Снобом» поделился ее друг Петр Гейбер.
Сначала немного о ее семье. Мать Кати, Наталия Семеновна Ман, была классиком советского литературного перевода с трех языков — немецкого, французского и английского (Гете, Шиллер, Т. Манн, Г. Манн, Борхерт, Сомерсет Моэм, Джек Лондон, Мольер…). Ее совместный с С. К. Аптом перевод романа «Доктор Фаустус» Томаса Манна был назван выдающимся событием в литературе. Была она женщиной властной, острого, ироничного ума и рапирного остроумия. Считала профессию переводчика лучшей на свете: в самые страшные, кровавые сталинские поры переводила «Будденброков».
Отец, Николай Николаевич Вильям-Вильмонт, ученый-германист, историк культуры, блестящий переводчик немецкой литературной классики, автор трудов о Гете, Шиллере, Гердере, Т. Манне, немецкой классической философии, академик ФРГ и ГДР. На полках моей домашней библиотеки стоят дорогие сердцу книги моего старшего друга — «Достоевский и Шиллер», «Гете, «О Борисе Пастернаке» с ласковой дарственной надписью Николая Николаевича. Формально я никогда не учился у Вильям-Вильмонта, однако я ВСЕГДА учился у этого энциклопедически образованного, блестяще остроумного, мягкого, очаровательного человека, истинного дворянина и многие вещи в жизни поверял по нему. Мне повезло: он ко мне тепло относился и был щедр на беседы со мной. Это — на всю жизнь!
За столом у Вильмонтов в разное время собирался цвет русской, советской художественной интеллигенции — Борис Пастернак (Николай Николаевич был одним из его душеприказчиков), Генрих Нейгауз, Арсений Тарковский, Александр Твардовский, Станислав Нейгауз, Вильгельм Левик, Николай Любимов, Лев Гинзбург, Олег Чухонцев. В Николая Николаевича была безответно влюблена Марина Цветаева. В его домашнем кабинете была написана Солженицыным его Нобелевская речь (мне посчастливилось быть тому свидетелем).
Воспитание в такой атмосфере родительского дома с младых ногтей «вошло» в Катю Вильмонт, в состав ее крови. Собственно, иначе случиться и не могло. Выросшая в кругу московской интеллектуальной элиты, Катя никогда не витала в эмпиреях, была нормальным, вполне земным человеком. У нас с ней была абсолютная душевная совместимость. Трудно охватить в этом кратком эссе нашу с Катей полувековую близкую, преданную, нежную дружбу. На помощь приходит Ахматова: «Есть три эпохи у воспоминаний. И первая — как бы вчерашний день». Четко помню, как Катя Вильмонт вошла в мою жизнь — просто и свободно, точно место для нее было уготовано давно.
Когда смотришь в далекое невозвратное, все оживает; я пишу эти строки и памятью прохожу десятки наших встреч и вечеров.
Однажды, кажется, на улице, Катя подобрала собаку. Для поднятия самооценки этой большой, добрейшей, бездомной дворняги Вильмонты произвели его в пэры и нарекли Лорд. Собака с возрастом стала болеть, а к старости с ней случился паралич мочевого пузыря. Несмотря на то что постоянно «подпирали» редакционные сроки — в те поры Катя активно переводила, — она ежедневно занималась несчастным животным, лечила его, выгуливала. В каком-то смысле это был маленький подвиг, продиктованный свойственным ей добротворством, происходящим из врожденного благородства. Катя была поздним ребенком — родители были немолоды, и часть домашней работы неизбежно лежала на ней. Иногда ей нездоровилось, а на горизонте была уже новая работа, и необходимо было торопиться... Свободного времени оставалось мало. Впрочем, как у каждой молодой женщины, бывали у нее увлечения, которые подчас переходили в романы, однако личную жизнь она так и не устроила, и с уходом родителей осталась одна. Нужно сказать, что к нереализованным возможностям Катя относилась философски и всегда повторяла библейскую фразу: чего нет, того не счесть.
У Кати Вильмонт была феноменальная память. Однажды под мою диктовку она набрала по своему домашнему телефону номер в Лейпциге, которого она до этого не знала. Через год, снова в доме у Кати, стал я искать в своей записной книжке тот же лейпцигский номер. Как же было велико мое удивление, когда Катя сказала мне: «Не трудись!» — и продиктовала его по памяти. Она всегда говорила, что голова у нее — «огромный мусорный ящик, который я не могу почистить».
Переводчиком Катя была милостью божьей. Международно признанный мастер художественного перевода, беспощадно — невзирая на лица — строгая в оценках Наталья Семеновна Ман мне как-то сказала: «Одному Богу известно, как Катька умудряется переводить эту модернягу». В ее русском словарном рационе не было никаких изысков, лишь самое ясное, яркое, точное и необходимое.