Оглянись с любовью. К 60-летию Олега Меньшикова
Сегодня у Олега Меньшикова юбилей. По не зависящим от юбиляра причинам все празднования переносятся на неопределенный срок. Тем не менее сам день рождения отменить нельзя. О блистательной и драматичной судьбе одного из самых выдающихся актеров российского театра и кино размышляет главный редактор журнала «Сноб» Сергей Николаевич.
Теперь он снимается только в блокбастерах и хайповых сериалах. Авторское кино ему, похоже, больше совсем не интересно. И дело, полагаю, не только в бюджетах и его персональном райдере, которых независимым продюсерам не потянуть. Уже давно Олег Меньшиков забил на всех авторов на свете. Он сам себе Автор — своих ролей, спектаклей и судьбы. Он не любит об этом рассказывать, но я знаю, что он последовательно отказывал и Копполе, и Тарантино и кому-то еще из великих. Роли все были, правда, не главные, но важные и написаны в расчете именно на главную русскую звезду. Представляю, как после отказов, полученных из Москвы, все эти великие режиссеры садились и вырезали роль Меньшикова из сценария, как это делали раньше брошенные жены, кромсая ножницами свадебные фотографии, чтобы вырвать навсегда коварных мужей-изменщиков из своего загубленного прошлого и семейных альбомов.
Но есть еще роли, которые по-прежнему может сыграть только Олег Меньшиков. Где необходимы его потухшие, все повидавшие глаза, его презрительная улыбка, его ухоженные шестидесятилетние морщины, его не утраченная с годами способность мгновенно вспыхивать и обиженно замыкаться. Яков Петрович Гуро из кошмарных ужастиков на гоголевские сюжеты, разгуливающий в модном кроваво-красном пальто в талию, — это и есть нынешний Меньшиков. Немножко Воланд, немножко фат, немножко икона стиля. Персонаж, словно вышедший из чьих-то страшных снов и безумных фантазий. Говорят, что дети тащатся только от одного вида его перстня на указательном пальце и пижонских очков с синими стеклами. На самом деле они просто никогда не видели Меньшикова другим. Но я-то помню, я-то видел.
Еще задолго до его первого всесоюзного успеха в «Покровских воротах» была оглушительная дипломная «Лестница славы» Эжена Скриба, где он буквально царил, парил и летал по сцене филиала Малого театра. И глаз от него нельзя было отвести. Легкий, стремительный, радостный. Первый после Жерара Филипа, кого можно было бы назвать «самураем весны». Принц конца 70-х годов. Какой репертуар можно было замутить с этим парнем, думал я, выходя после спектакля на теплую весеннюю Большую Ордынку, еще не обезображенную лужковскими затеями и позднейшей реновацией. И Шекспира, и какого-нибудь Лабиша, и «Принца Гомбургского», и даже «Раскинулось море широко». А почему нет? Он и поет, и играет, и танцует.
На самом деле принцы не очень-то в почете на русской сцене. Они всегда были наперечет, как какие-нибудь снежные барсы в горах Центральной Азии. На моей театральной памяти их только двое — Олег Даль и Геннадий Бортников. Оба так и не дождались своего венчания на царство. Оба так и остались принцами в изгнании, хотя Бортников всю жизнь провел в своем театре им. Моссовета, где его любили. Но ни преданность стареющих поклонников, ни покровительство начальства, ни выслуга лет тут ничего не решают. Требуется что-то другое. Хватка, напор, кураж. Тогда мне казалось, что у Меньшикова все это имеется в избытке.
Мама Олега, милая Елена Иннокентьевна, очень переживала, что испортила сыну биографию — умудрилась родить его зачем-то в Серпухове, где они и не жили совсем. Так теперь этот провинциальный Серпухов маячит во всех википедиях и биографических данных, вдохновляя театроведов и журналистов на поиски национальных корней в творчестве Олега Евгеньевича. Сугубо русского в нем не больше, чем, например, в Любови Орловой, как известно, родившейся в Звенигороде. У настоящих звезд не бывает национальности. Они созданы из другого материала, чем все остальные. Они излучают энергию и свет, которые не обязательно должны быть окрашены в цвета национального флага. Они на то и звезды, чтобы светить всем без исключения.
Хотя по своему типу Меньшиков, конечно, очень русский актер. Причем именно московского замеса. С самого начала что-то в нем было такое «мочаловское», романтическое, такая исповедальная, рвущая душу нота, звучащая в романсах Аполлона Григорьева, в монологах Феди Протасова («Пить, гулять, забыться…»). Он хорошо чувствует русский надрыв и гениально умеет, когда надо, его изобразить. Но «Живой труп» он так и не сыграл. И весь Островский со всеми «незнамовыми» и «глумовыми», кажется, специально написанными для него, пролетел мимо. Как, впрочем, и Чехов. Притом что Гуров из «Дамы с собачкой» или Войницкий в «Дяде Ване» — это его братья по крови. А из всего необъятного и тоже для него предназначенного Достоевского ему достался на заре туманной юности один вполне эпизодический Ганя Иволгин. Но даже сейчас, когда он выходит в роли сэра Генри в спектакле Ермоловского театра «Портрет Дориана Грея», я, конечно, улавливаю в его отрывистых репликах изуверскую интонацию Порфирия Петровича из «Преступления и наказания». Только Меньшиков умеет так виртуозно вести допрос. Только с его музыкальностью дано услышать и передать нервное стаккато опытного следователя, почти уже вырвавшего у своей жертвы самое главное признание. Он потом развернет веером эти свои таланты в «Статском советнике». Но опять же — Акунин, не Достоевский!