Сыск об упрямом старичке
«В 1939 г. в сектор рукописей Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР поступила коллекция древнерусских рукописей В. Н. Перетца. В составе этой коллекции имеются четыре тетради в осьмушку (10 х 17 см) без обложки, сшитые вместе суровыми нитками; в них 28 листков. Два первых листка по сгибу протерлись и отделились от тетради. Левый край первого листка сверху и снизу обтрепался, и начальные буквы его строк частично утрачены; это не мешает, однако, чтению текста», — говорится в справке, прилагаемой к коллекции. Текст, вмещаемый тетрадями, к тому моменту был известен историкам — но в отрывках и пересказе. Причём пересказе довольно специфическом — языком следственных протоколов...
В отличие от Европы с её многовековым стремлением то светских властей подчинить себе церковь («цезарепапизм»), то церкви — подмять под себя государство («папацезаризм»), православный идеал основан на идеях симфонии этих двух начал, то есть гармонии (согласия) и синергии (сотрудничества). Не то чтобы Русской церкви были совсем чужды дискуссии по вопросу о соотношении духовной и светской власти — нет, об этом жарко спорили и иосифляне с нестяжателями в конце XV века, и никониане со старообрядцами в середине XVII века, однако официально всегда считалось, что удел государства — управлять «землёй и людишками», а церкви — отечески эту власть направлять и при необходимости вразумлять. Когда правителям казалось, что святые отцы переходят некие границы, летели головы — в буквальном (митрополит Филипп при Иване Грозном) или переносном (патриарх Никон при Алексее Михайловиче) смыслах.
Царские причуды
Конец «бунташного» семнадцатого века был ненамного лучше его «смутного» начала: страну сотрясали различного рода «нестроения», буянили стрельцы, волновались окончательно закрепощённые крестьяне, неспокойно было на границах. Молодой царь Пётр, утвердившийся на престоле в 1689-м, пока лишь примеривался к управлению государством: дрессировал потешных, строил корабли, гонял туда-сюда в Архангельск, хаживал на Азов. «С бояры сидел» редко, перепоручив рутину своему дяде Льву Нарышкину и князю Борису Голицыну. Кроме того, от трудов ратных и строительных царь периодически отдыхал — то малыми загулами в Немецкой слободе на Кукуе, а то и большими, когда всей Москве становилось жарко...
Историки видят в регулярных собраниях «Всешутейшего, всепьянейшего и сумасброднейшего собора» разное: кто-то — пародию на католическую церковь, следующую русской карнавальной традиции, кто-то — дискредитацию церкви православной, подготавливавшую упразднение патриаршества, а кто-то — и своеобразные «корпоративы и тимбилдинги», во время которых царь проверял приближённых на соответствие своим представлениям о должном. Трудно сказать, в чьих оценках больше правды, но несомненно, что современники видели в этом образцы вопиюще неподобающего поведения: православный царь, чьё величие традиционно проявлялось в малоподвижном высокомерии (разве что на охоте можно было подразмяться), и другие «члены собора» в абсолютно непотребном виде и состоянии катались на санях, запряжённых свиньями и козлами, курили, как ещё не изобретённые Стефенсоном паровозы (что на Руси того времени строжайше осуждалось), приставали к не успевшим убраться с дороги женщинам и ломились в дома порядочных горожан, требуя хмельного. Речи их, при этом произносимые, способны были заставить густо покраснеть ломового извозчика в третьем поколении.