Символ на перекрестке современных философий
Символ между точностью и всеохватностью
Слово «символ» в философии двусмысленно с самого начала: буквально это код, опознавательный знак, шифр доступа. Так называлась в древней Греции особая глиняная табличка, которую разламывали пополам, и можно было по уникальному сколу опознать контрагента, например, заимодавца, если на заключение сделки приходил не сам человек, а его представитель. Случайный скол оказывался опознавательным знаком, действующим так, как сейчас металлический ключ или уникальный код доступа. На русский язык слово в этом значении можно перевести как «совпадатель».
Отсюда в греческом языке развивалось значение «условный, немотивированный знак», не больше связанный с обозначаемым предметом, чем код от банковской ячейки – с содержимым банковской ячейки. Именно такое значение имеет слово σύμβολον в современном греческом – вещь, обозначающая мысль. При этом, в отличие от иероглифа или иного знака, в котором и вещь ограничена изобразимым предметом, и идея – некоторым понятием или действием, в этом новогреческом смысле символ имеет в виду и неограниченное число вещей, и неограниченную область понятий.
Например, «круг – символ общества »: при этом круг может быть нарисован или сделан из дерева или быть городской площадью, но и общество может пониматься и как совокупность жителей города, и как социум (люди, по Максу Веберу, объединенные не личными отношениями, а убеждением в единстве жизни и единстве правил), и как некоторые текущие ситуации общения. Беспределен и план выражения, и план содержания. Именно во вдохновении такой безбрежностью возник термин «символизм »: Жан Мореас, опубликовавший в 1886 году «Манифест символизма» в газете «Фигаро», был не природным французом, а греческим эмигрантом Янисом Пападьямандопуло, его родным языком был греческий, и под «символизмом» он имел в виду как использование сложных шифрующих знаков, так и указание на бесконечность, на любовь во всех возможных смыслах, на общество во всех возможных смыслах, на человека во всех возможных и самых еще неведомых нам смыслах. Так новогреческая семантика благодаря Мореасу определила судьбы символизма в разных странах.
Но уже в античности символ был тематизирован дважды, и оба раза – внутри неоплатонического движения. Основатель неоплатонизма Плотин стал употреблять слово «символ» в значении «телесный объект, указывающий на духовную реальность». При этом духовная реальность понималась не как предметная область, но как процесс, не только как созерцаемое, но как само созерцание. Например, земной шар или небесная сфера – это символ не просто целостности и закругленности духовного мира, его полноты, – но того, что в духовном мире ни в чем нет недостатка, что всегда все можно «закруглить», всегда все возвращается к своей полноте, небо целокупно. Тогда символ – не просто прием, умение обозначить нечто интеллектуальное чем-то чувственным, но главный способ научить с помощью сравнительно простых, подручных вещей особому экстатическому сверхчувственному постижению. Примерно так же нас могут завораживать простые физические формулы на доске в университете или в кино, указывающие на космологический порядок. Так же нас завораживает строка любимого поэта, хотя мы давно знаем ее наизусть, и, кажется, не было времени, когда мы ее не знали, – иногда кажется, что, например, Блока ты знал наизусть всегда, хотя ты прекрасно понимаешь, что впервые прочел его в старших классах.
Но следующим был Аврелий Августин, который, наоборот, сузил понятие символа: символом выступает какая-то отдельная вещь, а не материя вообще, не вся земля или все небо, но, например, момент времени или именно эта чашка, которая у меня была в детстве, или именно эта украденная груша. И указывает она не на созерцаемую сферу, но на волю Творца, всегда прямо направленную и исполняющуюся здесь и сейчас.
Для Августина нет различия между словом и вещью: и то, и другое выступает как знак воли и милости Творца. Порядок слов и порядок вещей не разделены. Как показал Мишель Фуко в знаменитом труде «Слова и вещи», само разделение слов и вещей на две разные сферы никак не следует из природы слов и вещей, но есть результат определенного упорядочения, часто насильственного вмешательства в такую природу. Для Августина Всевышний в конце концов определял режимы существования всего; значит, знаком будет все, что стало предметом нашего чувства. Этот знак и обличает наши грехи, и показывает, что только благодать, как внезапно предъявленная нам данность, может нас спасти.
В новейшей философии мы встречаем и продолжателей Плотина, и продолжателей Августина. Например, А. Ф. Лосев, как и Плотин, связывает миф и символ – всякий миф говорит о чем-то материальном, но при этом не просто выражает какие-то высокие истины, а продолжает их, представительствует за них, становится легальным доступом к ним. Поэтому Лосев выделял миф материализма, который предоставляет доступ к темной стороне материи, ведет к несколько хаотичному мировоззрению, и миф христианской ортодоксии, в котором открывается чистая энергия Божества, и он, миф, развертывает эту энергию как социальный факт.
А другой великий русский философ, М. М. Бахтин, утверждал, что символ всегда индивидуален, он – всегда именно эта вещь, именно это слово, в котором, однако, преломились смыслы, никак не следующие из природы этой вещи, – здесь он ближе Августину. Впрочем, обе традиции, Плотина и Августина, принадлежат единому движению неоплатонизма; поэтому и Лосев, и Бахтин равно пришли к тому, что символ нужен не только в символистском, но и в реалистическом искусстве, в котором он соединяет индивидуальное и коллективное в общем социальном переживании. С чего же начинается это общее переживание?