Ольга Кучкина: Вишневый сад
С Чеховым у Ольги Кучкиной, как и у многих наших писателей, отношения почти родственные. Чеховская проза и пьесы — матрица, фундамент, на котором выстроено здание нынешней русской литературы. Что, разумеется, не отменяет и своей интонации, и пристального, бескомпромиссного взгляда на современную действительность, и неожиданных прозрений
Сергей Николаевич, главный редактор проекта «Сноб»
Мы давно не виделись. Хотя живем буквально через дорогу. Оля Кучкина — личность легендарная. Одно из знаковых имен в отечественной журналистике. Автор множества книг, пьес, сборников рассказов. Она всегда писала много, как-то ненасытно, на самые разные темы. Ей все было интересно. И политика, и театр, и жизнь великих и знаменитых.
Кажется, она могла открыть любую дверь и разговорить любого человека. Она из поколения Арианны Фалаччи и других звезд мировой журналистики. То есть никаких комплексов и страхов, никакого подобострастия по отношению к своим высокопоставленным героям. Кучкина со всеми ними общалась на равных и выстраивала свой сюжет отношений. Невозмутимые голубые глаза, седоватая челка, мягкий голос, джинсы — это Оля эпохи «Комсомолки», где она царила много лет.
Или Оля на Рижском взморье вместе со своими соучениками по арбузовской студии — будущими корифеями «новой волны», молодыми драматургами, чудом пробившимися в начале 1980-х на отечественную сцену.
С ними пришла какая-то новая правда, новая интонация, сделавшая разговоры о горбачевской перестройке и гласности не очередным унылым политпросветом, но исповедью на заданную тему. Вот эта тональность предельной искренности и страстной вовлеченности в дела и судьбы страны и общества была у Кучкиной и ее сверстников на удивление органичной и естественной. Они верили, что завтра будет лучше, чем сегодня. Что еще немного, и мы станем частью большого мира, не разделенного никакими берлинскими стенами, границами и идеологическими доктринами. Это была, конечно, иллюзия. И тем не менее ею были окрашены многие тексты и книги начала 1990-х годов.
А потом наступило тотальное разочарование и усталость. Да и весь медиамир, где Оля была признанной звездой, стал рушиться как карточный домик. Кто-то сумел приспособиться, кто-то не очень. В журналистике, как в спорте, про ветеранов вспоминают только в дни юбилеев. Оля Кучкина по-прежнему живет в своей Сталинской башне на площади Восстания, которой вернули название «Кудринская». Символично, что ее рассказ, который мы публикуем на «Снобе», называется «Вишневый сад». Это и прощание с целой эпохой, и неутешительный диагноз нашему времени, и взгляд человека, прожившего большую жизнь, с высоты своего опыта и прошлого, на поколение недавних победителей, которое уже тоже сходит со сцены. Оля не любит суетиться, но видит самую суть.
Рассказ
Он больше не мог.
Они его достали.
Эти две тетки, две бывшие любимые женщины, удобно расположившиеся на его шее. Тетки были полководцы. В бой они посылали войска, каковыми являлись их адвокаты. Усилиями последних бракоразводный процесс длился не первый год, а все конца-краю не видать.
Накануне они ужасно поссорились — он и его последняя жена.
Началось с пустяка. Она перемеривала наряды для завтрашнего концерта и ни на одном не могла остановиться.
— Видишь, милая, значит не судьба, — мягко проговорил он, пытаясь застегнуть сзади молнию на прикиде, на котором она, кажется, остановилась.
Ее дико раздражало это его серьезное отношение к знакам судьбы, самым пустяшным, на которые нормальный мужик вовсе не должен был реагировать. Он не хотел, чтобы она шла на концерт, и подыскивал аргументы, чтобы оставалась дома.
— Нервы ни к черту!.. — Не рассчитав сил, дрожащими руками он дернул за молнию, в молнию попал кусочек ткани — ткань порвалась.
Платье алого шелка, в пол по фигуре, в самом деле было очень красиво.
— Ну вот, теперь мне не в чем идти!.. — зарыдала она.
— Как будто у тебя оно одно-единственное!.. Надень другое!..
— Сволочь!.. Тебе ничего не жалко!.. Я хочу это, а не какое-то другое!..
Градус ссоры повышался с неимоверной быстротой.
— Если бы у тебя были волосы на голове, я с удовольствием вцепился бы в них! — прошипел он.
— Видишь, как я была предусмотрительна!.. — с сатанинским смехом отвечала она.
— В смысле?
— В смысле, что обрила голову!..
Она была не первая его жена. Первая была милая, трогательная, смотревшая ему в рот. Она умерла через два года после свадьбы. Вторая — родившая ему двоих детей, гордая грузинка, забрав мальчишек, ушла от него к известному артисту, когда узнала, что муж ей изменил. Сгодились и благородное отношение к ней артиста, и наличие охраны, примерно такой же, к какой она привыкла. Третья жена была вот эта, умница, красавица, выдумщица, матершинница, светская львица, скандалистка, профи. Ее интервью вызывали неизменный интерес как у широкого читателя, так и у интеллектуалов. Она пришла к нему брать интервью, на которое он долгое время не соглашался, говоря, что не собирается никому открывать свою душу, а ничто иное публику не интересует, но потом вдруг согласился, и она пришла в его московскую квартиру и осталась на ночь, в то время как женщина, бывшая в ту пору его женой, проводила время с двумя мальчишками-погодками по соседству.
Дача была новенькая, с иголочки. Хоромы. Тогда все они понастроили себе хоромы, обустраиваясь всяк на свой манер, хотя манер выходил примерно такой же, как у соседа, поскольку опыта индивидуального строительства ни у кого из них не имелось.
Если бы нужно было сказать в одном слове, чем занимались эти умники на раннем этапе своей жизни, это слово было бы: пили.
Они разом бросили свое увлекательное занятие, как только оказались востребованы в самых высоких кругах.
Их называли гарвардские мальчики. Не потому, что они отучились в Гарварде. Но они туда ездили. Еще у них было кодовое прозвище: младореформаторы. Архитектор перестройки посоветовал главному прорабу перестройки набрать молодых советников — американистов, японистов, китаистов, — заменив ими бесплодное старичье, больше озабоченное состоянием предстательной железы, нежели состоянием загнивающей страны. По коридорам ЦК бродили интеллектуалы не старше тридцати, со свежими мозгами, в джинсах и свитерах с растянутыми рукавами, ничуть не тушуясь перед важными старцами в одинаковых серых костюмах, вернувшиеся из зарубежных поездок, куда ездили — из социалистического-то лагеря! — за капиталистическим опытом. Разница между тем и другим потрясала. Коротко говоря, тамошние люди жили по-человечески, в то время, как наших голоштанников который десяток лет кормили обещаниями, что еще немного, еще чуть-чуть, и они станут жить при коммунизме.
С питьем было покончено.
Он не носил ни джинсов, ни свитеров с растянутыми рукавами. Его фишка заключалась в безупречных костюмах-тройках, по преимуществу темно-синего колера, белоснежных рубашках, бабочках и шелковых платочках в верхнем кармашке пиджака. Кто занимался его гардеробом, публика не ведала и была бы крайне изумлена, узнав, что он сам. То был его род хобби. Как бы поздно он ни являлся домой, он не ложился спать, пока не приготовит себе одежду для выхода на завтра. Его одежда была его способом закрыться от людей, контакты с которыми волей обстоятельств переполняли его существование. От вопросов, которые он решал, зависели не только частные судьбы — зависели направления, по которым пойдет медиа, а в конечном счете — страна. Надо было поднять и перевернуть этого чудовищно тяжелого Левиафана, чтобы поставить на новые рельсы — политические, общественные, экономические, культурные, медийные, с подлинными, а не фальшивыми свободами.