Марта Геллхорн. Синдром войны
Худые морщинистые руки проворно извлекали из громоздких шкафов вещи, на полу валялась раскрытая дорожная сумка, которую ей предлагали выставить на аукционе за двадцать пять тысяч фунтов: ведь вместе с третьей женой Хемингуэя она прошла тысячи километров под пулями, побывала на всех войнах ХХ века, кроме разве что Первой мировой.
Марта пропустила ту грандиозную бойню лишь потому, что когда она началась, ей исполнилось всего шесть...
— Лоренс, я еду в Панаму, не звони мне, сама тебя найду! — голосом, выражающим крайнюю спешку, рявкнула она в телефон.
Собеседник на другом конце провода лишился дара речи и не мог вымолвить ни слова, кроме жалкого бормотания:
— Марта, ты что, с ума сошла? Марта!
Трубка, брошенная Мартой, не попала на рычаг, оставшись висеть на растянувшемся проводе. Не заметив этого, то и дело спотыкаясь о разбросанные по комнате тесной лондонской квартирки предметы, Марта швыряла в сумку самое необходимое на войне: две пары брюк, ветровку, фонарик, несколько рубашек... Куда, черт возьми, подевалась ковбойка? Давненько ей не доводилось складывать военную сумку!
В это время находившийся в Нью-Йорке Лоренс Рокфеллер, которого она только что отшила по телефону, сходил с ума от беспокойства и трясущимися пальцами крутил телефонный диск, тщетно пытаясь вновь связаться со своей любовницей, но номер Геллхорн был упорно занят. Откопав спрятанную от самого себя пачку сигарет, Лоренс рухнул в кресло, нервно чиркнул зажигалкой и представил себе носившуюся ураганом по квартире Марту. Когда эта невероятная, единственная в своем роде женщина одержима очередной идеей, ее не остановят даже мчащиеся навстречу танки. Покажите ему вторую такую! Рокфеллер никогда не думал о Марте как о женщине, имеющей определенный возраст, но сейчас его назойливо преследовала вдруг обретшая красноречивую конкретность цифра: Марте Геллхорн восемьдесят один год! Ясное дело, сама-то она не помнит об этом. Но находясь рядом с ней, слыша звонкий девичий голос, видя ее густые волосы, бурную жестикуляцию и гибкую фигуру, стройные ноги, кокетливо подчеркнутые короткой юбкой, забываешь о том, что она родилась в начале века, а за окном сейчас 1989 год...
Всю последнюю неделю Марти крыла американцев по телефону за их позор и безумие — вторжение в Панаму — и вот не выдержала: несется туда, под пули! Кроме нее, конечно, не найдется других военкоров, чуточку помоложе, чтобы описать, что там творится. Рокфеллер затушил в пепельнице окурок и закурил снова. Ему самому семьдесят девять, прихватывает сердце и диабет. Да к черту все болезни! Сейчас он, чтобы сладить с беспокойством, плеснет себе полный стакан виски, которое держит для Марты. Может, ему тоже сорваться за ней следом на войну и приобщиться к секрету ее вечной молодости? Скажите пожалуйста, несмотря на то что он всегда не выносил хвастуна Хемингуэя, первого мужа Марти, теперь начинает понимать этого парня! От него в свое время Геллхорн сбежала на Вторую мировую, и наверное, вот так же внезапно. Было от чего бесноваться, пить, устраивать дебоши! Телефон у Марты оставался по-прежнему намертво занят...
Она ведь, уехав, так и забыла положить трубку на рычаг. Ни одной мысли в голове, только предвкушение, ожидание. Аэропорт Хитроу. Потом длительный перелет в Центральную Америку. В аэропорту Панама-Сити власти долго выясняли, зачем она тут, пришлось сплести несусветную небылицу про раненого сына. Ее пропустили каким-то чудом. Таксист, грузный неповоротливый панамец, таращился на юркую седовласую даму с возрастающим недоумением: мадам иностранка не знает, куда ехать? Она не связывалась ни с одним отелем, чтобы обеспечить себе ночлег, и это в такие времена, когда город в огне, повсюду танки и американские солдаты? А можно полюбопытствовать, с какой целью она приехала? Таксист с трудом подыскивал английские слова. Военный корреспондент? Из Лондона? Ну и дела!.. Всю дорогу «в какой-нибудь любой отель в центре города» таксист, поглядывая в зеркало на свою преклонных лет пассажирку, строил удивленные гримасы и покачивал головой.
Зато мисс Геллхорн, глядя в окно на пустые разоренные улицы, побитые витрины и сожженные деревянные постройки, уже мысленно строчила будущий репортаж. Прислушиваясь к такому знакомому еще со времен войны в Испании грохоту огнеметов вдали, привычно прикинула по характеру звука расстояние и определила, что линия фронта пролегает приблизительно километрах в пяти и завтра она попытается правдами или неправдами туда пробраться. Лучшая часть ее жизни прошла на войне, в осажденных городах, на линии фронта. Только здесь она чувствовала себя живой, забывала про возраст, депрессию, неустроенность. У нее имеется пара десятков разбросанных по всей планете домов, и ни в одном из них она не чувствует себя дома: неделю поживет — и уже хочется сорваться с места, все скучно, пресно, монотонно. Марту отравила и по-своему развратила война — только здесь не бывает рутины, нервы и эмоции всегда взвинчены до предела, на весах не кухонные бытовые проблемы, а жизнь и смерть...
В двухэтажной гостинице, куда привез Марту панамский таксист, не было ни души, тщедушный хозяин не глядя сунул гостье ключ от номера и скрылся. Наскоро приведя себя в порядок, она вышла из отеля и пройдя пару кварталов, ужаснулась: две боковые улицы полностью уничтожены артиллерией, трупы так и оставались лежать под развалинами. И все это учинили ее соотечественники — американцы! Когда-то она считала свою нацию самой справедливой в мире, но после Вьетнама лишилась последних иллюзий и отказалась жить в стране, в которой родилась, перебравшись в Англию. На пустынном перекрестке с покосившимся разбитым фонарем и разгромленными остатками торгового ряда Марта наткнулась на патруль.
— Ваши документы, мэм? — молодой темноволосый лейтенантик с недоумением рассматривал спортивного вида старуху, бодро протянувшую ему американский паспорт.
— Видите ли, я военкор газеты Washington Post, — ни на секунду не растерялась Марта, сверля парня глазами. — В спешке я оставила дома аккредитацию.
— Без документов вы не имеете права здесь находиться в военное время, — постарался скрыть улыбку лейтенант, услышав, что странная бабуля назвалась военкором. — Мы вынуждены вас немедленно депортировать из страны.
— Я Марта Геллхорн! — в бешенстве выкрикнула старая дама, вмиг растеряв всю свою благообразную безобидность.
Молодой офицер растерянно оглянулся на двух своих спутников: может, они знают, кто это такая? Марта лишилась остатков терпения.
— Я жена Хемингуэя! — выкрикнула она раздраженно. — Уж его-то, надеюсь, вы знаете?
Впервые в жизни Марта воспользовалась именем бывшего мужа, и видит бог, только потому, что оказалась в безвыходной ситуации.
— Вы были женой Эрнеста Хемингуэя? — восторженно протянул один из патрульных. — Это же мой кумир!
Через час в баре панамского аэропорта, куда сопротивлявшуюся Марту доставил поклонник ее бывшего мужа, набравшаяся под завязку Геллхорн повторяла заплетающимся языком: «Я писала лучше проклятого Папы! Твоего кумира! Если бы не я, он никогда не написал бы «По ком звонит колокол». Что вообще ты знаешь о наших временах, молокосос?» Каждая новая порция виски делала для Марты пору ее далекой молодости все ближе и ближе...
В юности она могла похвастаться осиной талией, стройными ногами и фарфоровой кожей натуральной блондинки. Больше молодой американке из провинциального Сент-Луиса похвалиться особо было нечем: она бросила колледж, сочинила и опубликовала очень плохой роман What Mad Pursuit, который в конце жизни вычеркнула из списка своих сочинений.
Марта с детства пописывала рассказы и мечтала стать знаменитой писательницей, хотя никто в семье Геллхорн не занимался литературным творчеством: дед и отец были известными в городе гинекологами, мать — активной феминисткой, боровшейся за права женщин. За обеденным столом на четверых детей — Марту и ее трех братьев — не обращали никакого внимания. Эдна обычно адресовала меланхоличному мужу полные негодования спичи о том, что в одном штате суфражисткам снова заткнули рот, а в другом — ущемили права меньшинств. Полностью предоставленная себе угловатая белобрысая девчонка отчаянно соперничала и дралась с мальчишками на улице, на спор прыгала с крутого обрыва в реку, пережила семь переломов и три сотрясения мозга, но так и не смогла привлечь внимание матери к своей персоне.
В двадцать она сбежала в Париж. Казалось бы, этот богемный, развратный, амбициозный город должен был перемолоть в своих обольстительных жерновах Марту так же, как перемалывал сотни юных красоток, приехавших сюда искать счастья. Она вырвалась из ловушки журнала Vogue, пожелавшего сделать из нее свою лучшую модель: с ней обращались как с вещью — вертели, одевали, назначали позы и улыбки. Геллхорн этого не стерпела. Затем поддалась было лихорадочному ритму работы начинающего репортера в United Press International, но все три ее редактора, будучи навеселе уже к трем часам дня, поочередно зажимали барышню в кладовке, предлагая отдаться взамен на публикацию ее неумелых статеек. Победил Марту смазливый донжуан — маркиз Бертран де Жувенель, политический журналист и пацифист, скандально прославившийся тем, что был любовником собственной мачехи — знаменитой писательницы Колетт. Бертран сделал Марту беременной в роскошной квартире на Елисейских Полях, но маркизой она не стала, потому как он был женат. Вспоминая свою первую любовь, Марта бесилась не оттого что пришлось делать аборт от этого обаятельного прохвоста — какого черта он лгал, что ее первый опус чего-то стоит? Не стоил ее первый роман и ломаного гроша: ни стиля, ни языка, жеманничанье скучающей барышни.