Инга Скороходова: "Фаина Раневская не хотела отдавать Глебу рукопись книги о ней, кричала: "Эта пачкотня никогда не выйдет!"
Писатель и телеведущий Глеб Скороходов (1930 — 2012), один из первых награжденный премией ТЭФИ за передачу "В поисках утраченного", с юности близко общался с легендами советского кино и театра. Вел творческие вечера и дружил с Любовью Орловой, Сергеем Образцовым, Лидией Смирновой, Людмилой Гурченко, Галиной Волчек и актерами "Современника". Но главное, он, тогда еще совсем молодой человек, стал другом Фаины Раневской. С 1990-х годов его книга "Разговоры с Раневской" переиздавалась более 15 раз! О дружбе писателя с известными людьми рассказывает его сестра Инга Анатольевна Сидорова (в девичестве Скороходова).
Мы с братом из терских казаков, пожалованных дворянством в 80-е годы XIX века за участие в Русско-турецкой войне. Прадеды — Георгий Назарович Абрезов и Степан Иванович Скороходов — были генералами царской армии. Дед, Владимир Степанович Скороходов, полковник, воевал в армии Деникина. Хотел было бежать в Турцию, но остался со своими солдатами, перешел на сторону Красной армии, преподавал артиллерию в полковой школе. В 1920-е годы его без суда и следствия отправили на север, где он умер от голода и холода. Папа, Анатолий Владимирович, был полковником уже, разумеется, Советской армии. Несмотря на происхождение и религиозное воспитание, поверил подростком в революцию и разочаровался в советском строе лишь в конце жизни. Он не стал генералом только из-за своего дворянского происхождения, хотя успехи его полка и дивизии были невероятные. Его приглашали начальником штаба Дальневосточного военного округа, но уволили... за год до выхода на военную пенсию.
Мы с братом с разницей в пять лет родились в городе Грозном, там прошло наше довоенное детство. Глебка частенько убегал от меня с ребятами в пионерский сад, где крутили диснеевские фильмы. В нашем дворе он показывал ребятишкам с мамами и бабушками кукольный театр прямо из окна нашей квартиры на первом этаже, дома ставил сцены из придуманных им самим пьес. Успех был оглушительный.
Я, конечно, не помню 37 год, когда арестовали половину дома, где мы жили, но наша бесстрашная мама, приставив пальчик ко рту, часто нам тихонечко говорила: «Не верю я ему, не верю! За что он арестовал Вартанку? А Василия Саныча? А Ваньку Провоторова?» Она продолжала называть имена, и мы понимали, что мама говорит правду. Может, поэтому ни Глебка, ни я не плакали в день смерти Сталина. А когда в 1956 году узнали правду, мгновенно в нее поверили. Были к ней готовы. В то время мы уже жили в Москве.
Брат мечтал стать артистом, поступал во все театральные вузы, и его нигде не приняли. И тогда кто-то посоветовал ему подать документы в Полиграфический институт на редакторское отделение. Это было время, когда партия боролась с безродными космополитами. И в Полиграфе собрались превосходные профессора, уволенные из других вузов из-за пресловутого пятого пункта, и великолепные студенты, не принятые в престижные вузы по той же причине. В маленьком институте были такие вечера, такие дерзкие капустники, что туда рвалась вся так называемая интеллектуальная Москва. И Глебка каким-то чудом протащил однажды и меня, девочку в коричневой школьной форме с белым воротничком и с черным фартучком. Тот вечер действительно был превосходный, маленький зал сотрясался от хохота. Глебка познакомил меня с красавицей Наташей — студенткой своего курса. А я вижу: он любит ее, а она его — нет. Взяла и сказала ему об этом. Он ответил грустно-грустно: «Я знаю». И как-то после этого стал мне доверять. Мы всю жизнь очень дружили.
А еще прежде он мне, шестикласснице, подарил на день рождения билет в Большой, и я с тех пор пересмотрела весь репертуар великих московских театров. Помню Уланову и Плисецкую, Лемешева и Козловского, мхатовских «Трех сестер», поставленных еще Немировичем-Данченко. Помню Тарасову и Качалова, Андровскую и Яншина...
Фаина Раневская никогда не запирала двери и раздавала знакомым шубы и банки с икрой
Брат получил диплом с отличием, поступил без экзаменов в аспирантуру, стал кандидатом наук, сотрудничал в «Комсомолке». Его должны были взять в штат. Но... вместо этого заведующий отделом вызвал его к себе в кабинет: «Глеб, оказывается, у тебя мать еврейка, а у нас с этим строго!»
И Глебка остался без работы. Переживал ужасно. Иногда подрабатывал на радио в передаче «С добрым утром!». Как-то у него возникла идея попросить знаменитых артистов рассказать о смешных и веселых случаях в их жизни. Он позвонил Раневской. А она пригласила его к себе. Потом рассказывала: «Пришел молодой человек, такой лопоухенький, такой обаятельный, искренний, такой... невежественный». Она окончила всего-навсего провинциальную гимназию, а он одну из лучших столичных школ, прекрасный институт, аспирантуру, с блеском защитился и даже книгу собственного сочинения выпустил. Но он, да и все мы, в то время ничего не знали о Серебряном веке. Потому что советская власть его отменила. Росли без Пастернака, Цветаевой, Андрея Белого, Аполлона Григорьева.
Как-то раз Глебка был в гостях у Ардова. Тот представил ему гостившую в его доме Ахматову. «Так вот она какая, вавилонская блудница?» — мелькнуло у него в голове. Так великого поэта обозвали в постановлении партии. Ничего не знали мы и о духовной музыке — она тоже была под запретом.
И Фаина взялась за образование кандидата филологических наук: читала ему прекрасные стихи, рассказывала о своей дружбе с Анной Андреевной. Однажды позвонила: «Скорей бегите за билетами в консерваторию, там в кои-то веки будут «Страсти по Матфею» Баха, пойдем вместе».
Когда она уезжала в санаторий, то писала ему трогательные и веселые письма, когда ложилась в больницу, он навещал ее чуть ли не каждый день. Как-то раз Фаина назвала его приемным сыном, да так и пошло. Глеб встречался с ней по несколько раз в неделю, потом все аккуратно записывал в дневник — понимал, что общается с Великой женщиной. Из этих его записок, из нескончаемых его рассказов мы теперь можем доподлинно узнать, как жила Раневская, что говорила, о ком вспоминала. Вот небольшие отрывки из воспоминаний брата, которые не вошли в легендарную книгу:
«Когда я познакомился с Раневской, она уже лет десять жила в элитной высотке на Котельнической набережной в просторной двухкомнатной квартире с огромной кухней и ванной. Она нередко брала молоток в руки, запросто могла прибить полочку или что-то починить. Беспомощной в быту не была! Но дом этот не любила, потому что окна ее выходили во двор, на булочную, где с грохотом в пять утра разгружались машины, а также на гаражи. Гараж полагался каждому жителю, и платить за него нужно было отдельно. Ф.Г. безропотно отдавала деньги, хотя машины у нее долгое время не было. Потом, под напором друзей, она наняла автомобиль с водителем, характер у которого был под стать своей хозяйке.
Обычно он представлялся коротко, как некий начальник главка: «Завьялов». На все вопросы Фаины по ходу движения отвечал неодобрительным хмыканьем. Раневская иной раз, выходя из машины, ворчала: «Кособочится, будто в такси меня везет!» — «Ну, так избавьтесь от него!» — советовал я ей. «Нет! Я им лечу свою гордыню!»
На самом деле Ф. Г. крайне болезненно расставалась с людьми. Бывало, она уже точно установит, что очередная домработница приворовывает, но еще несколько дней, а то и недель тянет с неприятным разговором.
Однажды у Раневской пропала шуба. «А что вы хочите? — пожурила ее домработница-украинка. — Двери ж завсегда наразхрист!» Дверь на лестницу действительно часто оставалась приоткрытой. Сколько Ф. Г. ни говорили, что это опасно, она не запиралась: ей, вероятно, было спокойнее ощущать присутствие соседей, жизнь дома. Однако когда она заявила о пропаже в милицию, искать шубу долго не пришлось. Оказалось, что та самая домработница ее и припрятала. И не только шубу. В квартире хозяйки она устроила тайник. Думала: раз дверь все время открыта, на нее не подумают. Причем воровка была поражена, что Раневская заявила в органы: «А еще интеллигентка!» Долго Ф. Г. ломала голову над этой странной фразой: «Это что, значит, если ты интеллигент, то должен молчать, когда тебе на голову гадят?!» Так или иначе, но спасенную шубу она вдруг разлюбила и тут же ее передарила.
Для Раневской вещи мало что значили, она могла понравившемуся человеку отдать буквально все. Но при этом тонко чувствовала корыстолюбие людей. И когда такая особа уходила с ее продовольственным пайком под мышкой, Фаина заключала: «Думаете, он приходил в гости ко мне? Нет, к черной икре и сервелату!» Икра, кстати, у нее водилась всегда, так же как и сервелат. И подарить соседу килограмм зернистой или палку колбасы было для нее обычным делом. Она не могла не отблагодарить человека, который для нее что-то сделал. Сразу же отдавала первое, что попадалось на глаза, — конфеты, бусы, а то и какую-нибудь кофточку. Неблагодарность была для нее самым страшным злом. Она немедленно отвечала на дружеское письмо или телеграмму, перезванивала, коль обещала. А если кто-то по забывчивости не делал этого, смертельно обижалась. Когда я однажды опоздал к ней на полтора часа, мне не открыли дверь и я целых два дня вымаливал потом прощение. «Ну конечно, зачем вам нужна эта Старая Харя, если кругом столько интересных лиц?» — негодовала Фаина.
Она часто приглашала меня на прогулки, которые считала залогом здоровья. Бывало, Ф. Г. уставала, и возвращались мы общественным транспортом. Это всякий раз становилось сенсацией! Ее мгновенно узнавали. И бесцеремонно задавали ей дурацкие вопросы. Один мужичок спросил: «Сколько вам лет?» — «Сто пятнадцать!» — «Я так и думал», — совершенно серьезно ответил он. Долгое время я не мог понять, почему на автобусе Фаина ехать соглашается, а на метро — нет. Она мне как-то рассказала, что однажды все-таки рискнула отправиться в подземку. Но встать на движущиеся ступени эскалатора не смогла. И что бы вы думали? Специально для любимой актрисы дежурный по станции остановил эскалатор, и Ф. Г. отправилась пешком с огромной высоты на нужную ей станцию. А потом поклялась, что в метро больше не спустится».
Брат всякий раз, возвращаясь домой от Раневской, записывал свои впечатления от ее разговоров и рассказов и уже тогда решил, что напишет о ней книгу. Но она ведь не рассчитывала, что он буквально воспроизведет ее слова, «назвав имена, явки, фамилии». Это теперь наши журналисты гоняются за сокровенными секретами великих, а тогда еще существовало понятие деликатность. Ну, взял бы и написал: «Ф. Г. утверждала, что актер В. бездарен, а писатель Ц. в сущности сукин сын...»
На самом деле Фаина действительно была беспощадна, ради красного словца не пожалела бы и родного отца. Ей ни врага и ни друга не было жалко, если шутка удалась, если она была меткой и острой. Теперь-то ее афоризмы подхватила вся Москва. Всюду печатают анекдоты от Раневской, половину из которых не она сочинила. Слава — она дама ветреная. А Фаина действительно рассказывала ему и про манию величия и надменность Ахматовой, и про буржуазную любовь к красивой посуде Орловой...
«Двух актрис связывала очень непростая дружба, гораздо более непростая, чем это могло показаться со стороны, — писал Глебка. — Когда я рассказывал Ф. Г. о своих встречах с Любочкой, она морщилась, ревновала. Узнав, что Орлова выступала перед зрителями в полупустых залах, горько злорадствовала: «Смелая! Рассказывает про комедии 30-х, а сама-то из 60-х... И что давали в кинозале? «Светлый путь»? Идиотская «фильма»! Только Александров мог заставить работать Орлову на 120 станках! Этот дурацкий подвиг не пыталась повторить ни одна ткачиха...»