Дело о наведённой порче
Русская деревня в XIX столетии вызывала у интеллигенции противоречивые чувства: у кого-то умиление, у кого-то оторопь. И только те, кто отваживался отправиться туда работать, — лечить, учить, разбирать тяжбы, — рано или поздно понимали, с каким многослойным и малоизученным миром столкнулись…
Деревня Ощепкова Мокринской волости Гжатского уезда. До железной дороги — восемь вёрст. Более сорока домохозяйств, мужчин и женщин поровну. Но это — в списках: благодаря «чугунке» и реалиям пореформенного времени немало взрослых мужиков находились «в отходе» в Москве. Ярославцы служили половыми в трактирах, костромичи плотничали, а вот жители востока Смоленской губернии нанимались дворниками. Слали домой «малую копейку», пару раз в год приезжали на неделю-другую: на пахоту весной и на уборку по осени. Основная тяжесть полевых работ ложилась на женщин и подростков.
Завязка
Летом 1895 года тут имело место чрезвычайное происшествие. Житель одной из соседних деревень по имени Захар, имевший устойчивую репутацию местного дурачка, забрёл в Ощепкову, сунулся в первое же открытое окно и попросил спичек. Хозяйка, молодая женщина Василиса Алексеева, ему их дала, но, увидев, что он пристраивается на её крыльце покурить, подняла крик (что у неё, как показали дальнейшие события, выходило легко и громко). Её можно понять: за предыдущий год в окрестных селениях случилось три крупных пожара.
Захара выпроводили за околицу, но той же ночью пастух, пасший деревенских лошадей, заметил человека, подкрадывавшегося к ним с недоуздком (облегчённым вариантом уздечки) в руках. Он тоже начал шуметь. Подозрительного, оказавшегося Захаром, схватили и обвинили в попытке конокрадства; сам он ничего внятного сказать не смог. Мнения о том, как поступить, разделились, но судьбу несчастного решила всё та же Василиса: прибежав с некоторым опозданием на место импровизированного разбирательства, она с перепугу решила, что задержанный что-то умудрился поджечь её спичками, и на всякий случай обвинила его во всех смертных грехах. Несчастного начали бить и, как это не раз бывало, «увлеклись».
Уголовное законодательство Российской империи не считало побои, приведшие к смерти, тяжким преступлением; если умысел на убийство не был доказан, то виновных ожидало от четырёх месяцев до двух лет тюрьмы. Судя по всему, Смоленский окружной суд счёл, что покойный сам спровоцировал убийц тем, что явно замышлял какую-то каверзу с лошадьми (кражу лошади, главной кормилицы семьи, крестьянское сознание воспринимало как тягчайший урон). Наказание было назначено ниже нижнего предела: три мужика получили по три месяца тюрьмы.
Среди отсидевших был и крестьянин Николай Бабаев. Он отбыл отмеренное, вернулся к прежней жизни, но вскоре начал чахнуть и через год умер от чахотки. В тюрьме ли он её подцепил, или ещё где (в Ощепковой, например, был очень распространён сифилис — следствие «свободной жизни» тамошних мужчин в Первопрестольной), но жена его, 40-летняя Сиклитинья Никифоровна, во всём винила «острог». На суде в Смоленске Василиса от всего открещивалась и себя выгораживала, и это натолкнуло новоиспечённую вдову на мысль о том, что соседка «во всём виноватая». Две прекрасно ладившие до печальных событий женщины (между их домохозяйствами даже не было забора!) стали злейшими врагами.