Британская журналистка — о смешном Гоголе и серьезном Тарковском
В издательстве Individuum вышла книга «Саморазвитие по Толстому», которую написала британская журналистка и комик Вив Гроскоп. Мы узнали у нее, почему на Западе Пушкин считается элитарным автором и чем создатель «Анны Карениной» похож на свою героиню.
В детстве Вив Гроскоп думала, что она русская: ее фамилия слишком уж отличалась от тех, которые носили ее одноклассники. Это потом она поняла, что Гроскопы не имеют никакого отношения к России, но к тому времени уже успела заразиться любовью к русскому языку и культуре. Сегодня Гроскоп — видная британская журналистка, которая пишет об искусстве, литературе и поп-культуре. Она ездит по стране со стендапами, читает лекции и сочиняет книги. Одна из последних, «Anna Karenina Fix» (или, в русском переводе, «Саморазвитие по Толстому»), — своего рода «инструкция по выживанию с помощью подсказок, спрятанных в русской классике». Игорь Кириенков обсудил с Гроскоп, как она учила язык, за что не любит Набокова и в чем сила нашей литературы.
— Вы учились в Санкт-Петербурге в начале 1990-х — время, про которое в России часто говорят штампами: либо «лихие», либо «свободные». Каким вам показался город и его жители?
— Когда я впервые приехала в Россию в 1992-м, мне было 19 лет. Я выросла в маленькой деревне в Англии, и Петербург стал для меня первым большим городом в жизни — мне было совершенно неважно, что это постсоветская Россия. Теперь, вернувшись сюда много лет спустя и видя, насколько быстро все изменилось, я понимаю: это была другая планета; страна, которой больше не существует. Сейчас этот период считают диким, а тогда я назвала бы его свободным. Все мои друзья постоянно говорили: «В России все можно». Не было никаких законов, все было свободно — и для русских, и для иностранцев. Да и я была довольно наивная и молодая. Это было странное время еще и потому, что молодежь моего возраста, которая выросла в Советском Союзе, не думала, что когда-нибудь встретит кого-то с Запада. Для многих людей, с которыми я тогда познакомилась, я была первой иностранкой, которую они видели в своей жизни. И когда я стала немножко лучше говорить на русском языке, никто не верил, что я не литовка и не латышка, что я из Англии.
— Как вас учили литературе: скорее, объясняли, «что хотел сказать автор», или больше обращали внимание на стиль?
— В школе в Англии мы вообще не изучали русских классиков: это не входило в программу, и учителя предполагали, что мы будем читать их в свободное время. Когда мне было 14–15, я стала читать «Анну Каренину», «Войну и мир» и «Преступление и наказание» для себя, потому что хотела заниматься русским языком. В 18 — уже в Кембридже — я начала его учить. Там очень суровая программа: первая неделя — алфавит, вторая — «Медный всадник», третья — «Герой нашего времени».
Это было невероятно трудно: когда я занималась французским, немецким и испанским в школе, акцент был на устной речи. А в конце первого года в Кембридже у нас был тест на 50 вопросов, и я смогла правильно ответить только на один: я единственная в классе знала слово «полотенце». Все наши знания были связаны с литературой, а вот как сказать «принимать душ» или что-то такое, — нет, этому нас не учили.
— А как вы попали в русский Vogue?
— Мы познакомились с Аленой Долецкой в 1998 году: появился русский Vogue, и я взяла у нее интервью. Они планировали большой праздник, но из-за кризиса его пришлось отменить. Через два-три года я стала писать для Vogue как внештатный корреспондент в Лондоне. Других заграничных авторов переводили; у меня была амбициозная идея писать сразу по-русски, но от нее пришлось отказаться. Я брала интервью у голливудских знаменитостей вроде Гвинет Пэлтроу, дизайнеров типа Стеллы Маккартни, или просто известных русских.
— Среди прочих вы общались с вдовой Александра Литвиненко Мариной — но это уже явно было не для Vogue?
— Да, уже примерно 15 лет я сотрудничаю с The Guardian, The Observer и Financial Times. Для них я в том числе разговариваю с русскими людьми, которые воплощают какой-то феномен, — например, с Людмилой Петрушевской или Сергеем Лукьяненко.
— Русская литература гораздо моложе европейских и, по сути, укладывается в два столетия. Насколько эта ее юность ощущается читателем, который вырос в другой — куда более древней — культурной традиции?
— При всех наших предубеждениях мы точно не думаем, что Толстой, Достоевский, Чехов, Набоков в сравнении с Шекспиром литературные дети. Напротив — для нас это взрослые в семье. Это связано и с объемом текстов: Шекспир сочинял маленькие пьесы или сонеты, а «Война и мир», «Анна Каренина», «Доктор Живаго» — громадные, длинные, тяжелые книги. Нет, мы точно не относимся к вам как к подросткам.
